|
ЛАГЕРНИК
Если бы Отто пришлось однажды участвовать в конкурсе на замещение вакансии кота по работе с мышами в элитном дворово-чердачно-помоечном кооперативе, то при заполнении анкеты он без сомнения утаил бы настоящее место своего рождения. Выдумал бы что-нибудь неброское, типа Лондона или Химок, а вот месяц указал бы всамделешний — март. Ему нравилось, когда его называли мартовским котиком и очень нравилось — почему.
Родился же Отто в тюрьме. Даже котов, вот уж совсем неожиданное открытие, смущает появление на свет за решеткой, хотя, в отличие от людей, они крайне редко пеняют родителям на это печальное обстоятельство. Не потому что не хочется навьючить на предков бремя своих обид — звери в клетках в принципе не расположены к склоке, а если и случаются им повздорить, то причина, скорее всего, в чем-то другом, не в жалобах младшего поколения на своих неудачливых пращуров. Просто день не задался, а один день — еще не вся жизнь.
Хозяева кота и кошки, произведших Отто на свет — чистокровнейших, уж в этом не сомневайтесь, скоттишей*, сплавили однажды домашнюю живность в приют для забытых, потерянных, брошенных... и удалились с Балеарского острова Майорка в сторону туманной отчизны. К слову сказать, в те недавние времена, когда мир обсуждал всякую ерунду, а не свадьбу Вильяма и Кейт — по единственной причине: свадьба еще не планировалась — Соединенное Королевство относилось к четвероногому импорту не лучше, чем нынче торговый флот к сомалийским пиратам. Ко всему прочему, неизбежный, для всех зверей обязательный длительный карантин, влетал хозяевам кошек-собак в копеечку, а о достатке людей, приручивших родителей Отто, ничего неизвестно... Впрочем, оправданий их поступку все равно нет, и быть не может.
* Сокращенное название породы Вислоухих Шотландцев (Scottish Fold).
Зачатье и появление на свет в застенке имело, впрочем, одно преимущество. Матушка в период беременности вынужденно себя «блюла» — других ухажоров кроме отца в клетке не было, — и Отто осчастливил мир невероятным соответствием высшим стандартам своей породы.
Он был безупречен.
Не кот, а выставочный экспонат.
Даже уши для него природа выбрала не материнские, заурядно торчащие вверх и в стороны, как от удара тяжелой подушкой, а настоящие висячие, плотно прижатые к голове сеточкой-невидимкой.
Родился он, понятное дело, с обычными прямыми ушками — все скоттиши приходят на свет одинаковыми, — но через три недели уши «легли» и стали такими же как у отца.
Пройдет совсем немного времени и первая пассия Отто будет подтрунивать над ним, онемевшим от нежданных открытий и ошеломляющих впечатлений, предлагая перекрасить светло-рыжую шерсть в травяной зеленый, а темные полосы зачернить:
«Будешь похож на печальный арбуз с глазами. Печальный и на всю жизнь виноватый».
Какие еще эмоции может вызвать кот с навечно прижатыми к голове ушами и наивно-грустными глазами-блюдцами? Не стоит поэтому удивляться, что именно в амплуа «кающегося горемыки» он и был принят обществом густонаселенной клетки, где очутился на четвертый месяц после рождения.
Днем раньше матушка вознеслась в высокое кошачье небо, не пережив утрату трех сестер-близняшек Отто, зачахнувших в одночасье без всяких на то видимых причин. С ушами сестренки подкачали, не в отца пошли, статью тоже, склочными характерами вообще неизвестно в кого — капризули, ябеды, придиры и непоседы. Втроем они были неразлейвода, но братца в своем кругу не привечали, будто и не родня он им.
Отошли сестрицы в мир иной как и жили — в один день, одна за одной, но без скандала. Отто, так было заведено, в компанию с собой не позвали, он не обиделся и сестер вдогонку не упрекал. Отто не сильно о них печалился, а может быть просто таился, памятуя последний наказ подавшегося в бега отца: «Слабые, сынок, не выживают, а по-настоящему сильных я в своей жизни и не встречал. Никто не должен догадываться о твоих слабостях, тогда у тебя есть шанс».
«Как же у него у самого получалось?» — пытался проникнуть в суть феномена кругломордого ленивого толстяка его сын. Казалось, на окружающих отец должен был производить такое же впечатление как и сам Отто — бесконечная покорность судьбе. Однако же фокстерьер Дольф, поганец и бреттер из вольера напротив, ни разу не посмел даже тявкнуть на их клетку — малосемейку. Ответа у котенка не было, а на подомогу никто не спешил: соплеменники отнюдь не горели желанием одарить родительской лаской грустного симпатичного сироту, не взирая на то что все, как один, подверглись принудительной стерилизации, и слезливо сетовали друг другу на бесплодие, подталкивающее к безоглядному распутству...
Старые лицемеры.
Из примеров для подражания — один Ретро, бесшабашный любитель запретной травки, добровольно сдавшийся живодерам. Хвастал потом, что стерилизовался в четвертый раз:
«Лично мне — все по кайфу, все в лом...»
И где только он прятал свою траву?
СТРАННЫЕ МУЖЧИНЫ В ЮБКАХ
Как правило, сговорчивого, а если по-честному, то безответного Отто ставили на дежурства в самое «сонное» время, на которое приходились лучшие сны, и он их пропускал, обещая себе, что однажды все-таки вырастет и тогда будет спать, спать и спать... До тех пор, пока не посмотрит все то, что не по своей воле прободрствовал. Днем он, когда не дремал, безропотно вылизывал отдающую мокрой тряпкой шерсть пристарелых матрон, любительниц молодых и крепких розовых язычков, при этом не претендовал ни на послабления, ни на дополнительный паек. Это не было проявлением природной скромности, один раз он действительно заявил о своих претензиях, после этого целый месяц прокушенный загривок ныл к перемене погоды.
«А еще говорят: «заживет как на кошке»...
Эту мудрость людей Отто поместил в ячейку «Сомнительные».
«Может, на кошке и заживет, а вот мы, коты, совсем по-другому устроены», — философствовал он, свернувшись клубком в отведенном ему углу, возле щели, через которую нещадно задувало.
Иногда по ночам, при сильном ветре, щель принималась заунывно-пугающе выть и Отто, до дрожащих усов страшась таинственной черноты, пересиливал страх и спиной затыкал дыру. До момента, пока сон тяжелой и душной периной ни накрывал его с головой, он лежал, отупевший от ужаса и усталости, и все ждал и ждал...
Он толком не знал, чего именно следует ожидать от внешнего мира — укола, укуса или другой какой пакости... прямо в незащищенное место? Просто готовился к «чемунибудьнехорошемуидажеоченьплохому». Вот так, в одно слово. С этим и засыпал. В такие ночи ему снились страшные люди с вилами, топорами и обоюдоострыми, домиком на конце, длинными плоскими железяками. Только мужчины, все как один грязные, с синими лицами, длинноволосые и, что особенно странно, в юбках... К этому времени Отто уже многое знал о людях и их повадках, но наяву ни одного мужчину в юбке не видел.
Однажды дремучий и подслеповатый бенгальский кот, служивший в большом и холодном тирольском доме диваной подушкой и подрабатывающий среди своих психоанализом, будет лениво выслушивать странные истории Отто. Он лишь раз заметно оживится — при упоминании о тех особенных снах и поселившихся в них существах, сделает для себя пометку когтем в мягком дереве половицы:
«Мел Гибсон, «Храброе сердце». Никаких сомнений, однако хорошо бы проверить — кто из его родни смотрел этот фильм и сколько раз? Увы, поверка невозможна ввиду отсутствия возможности проверить.»
Повторив про себя последнюю фразу, чтобы глубже, как свойственно только животным, посвятившим себя науке, вникнуть в ее смысл, он утратит к Отто всяческий интерес, окончательно и бесповоротно. Тот, в свою очередь, настаивать на продолжении сеанса не станет, честно расплатится обрезком колбасной шкурки, а уходя, прихватит — «совершенно случайно, рефлексы, что с ними поделаешь?!» — жирненькую хозяйскую мышь, охлажденную на сквознячке и отложенную для ужина с такими же как сам хозяин занудами. Если правду сказать, то исключительно ради этой мыши Отто и навещал кошачье светило.
МАЛОИЗВЕСНОЕ О КОТАХ
Единственным развлечением маленького тщедушного котенка были рассказы обитателей клетки о невероятных кошачьих похождениях в необъятном человеческом мире. Он представлял себя их героем — сильным, отважным, ловким, непобедимым — и грезил, грезил, грезил. Конечно же, он не мог предвидеть — одинокое, недолюбленное, слабое существо, что пройдет время и все эти выдуманные-непридуманные чужие истории, приумноженные собственными головокружительными приключениями, превратят кота в настоящий портофинский миф по имени Отто. И какую недобрую шутку этот миф попытается с ним сыграть в тот день и час, когда будет решаться его судьба, пусть и во сне...
Мало кто знает, что у котов хоть и девять жизней, но все они изрядно коротки, и нет никакой возможности подглядеть из проживаемой нынче в следующую — что там? Разве только из девятой... Но это совсем другое — из жизни в «не жизнь»... Правда, нельзя исключить, что у кошек все устроено по другому и вышеприведенные сведения относятся только к котам.
ПОПУТЧИКИ
...Он проснулся на мешковине среди деревянных боченков, приятно пахнущих оливковым маслом, и вспомнил, как утомленный поднадоевшим всеобщим вниманием, пристроился в одиночестве на какой-то барже, лизнул пару раз дареную тряпицу с пахучим пятном валерианки и мирно отошел ко сну. Вот только баржа тогда не качалась, это он помнил точно. А крысу, смотревшую на него с безопасного расстояния, смешно шевелившую носом и двумя, торчащими из под него резцами, он не помнил.
— Давай сразу договоримся: никаких засад и понтов. На берегу договоримся... — крыса глупо хихикнула. — Неа, на берегу, увы, не получится... Поздно. Короче, если пожрать, то здесь всего завались, только скажи. Вобщем, дружбу до гроба не предлагаю, потому как дружбе положено быть долгой. Сосуществование и толерантность.
Последние два слова животное произнесло нараспев и больше обычного моща нос, будто резцы подванивали. Отто допускал такую возмозность, о гигиене крыс он ничего не знал, съел как-то одну и даже не повыспрашивал, голоден был, торопился, сейчас попенял себе, обозвал «рабом брюха». Усы крысы довольно смешно топорщились, а вот в маленьких розовых глазках ничего для себя смешного Отто не обнаружил. И, что удивительно, страха тоже. Словно прочитав мысли кота, крыса торопливо моргнула и взгляд ее сразу подобрел.
«Как люди», — подумал кот. Его часто пытались подманить едой. С какой целью — не знал, ни разу не поддался.
— Что понадобится — свисни. Слышали мы, ты байки травить мастак... Это в долгом пути сгодится. И последнее: если увидишь, что мы бежим — давай за нами. Инстинкты — незаменимая штука, даже чужие.
«Долгий путь вряд ли будет коротким...»
Это философское откровение, снизошедшее на Отто, застряло в нем, зацепилось, и не оставила места ни для какой другой мысли, пусть плохонькой, третьесортной мыслишки. Валериановое похмелье — жуткий тормоз.
— Договорились, — не очень уверенно произнес он, пытаясь приспособиться к принципиально новым ощущениям и обстоятельствам, а заодно прикинуть масштабы ущерба, нанесенного комфортному будущему, еще вчера гарантированному месяца на два, а то и все три.
Больше качки ему не понравилось только крысиное «мы». Уточнять «Сколько вас?» кот не стал, посчитал преждевременным, добавил:
— Путь долгий, значит байка за байку... Одна — моя, одна — за вами. Идет?
Через шестьдесят три дня, чинно сойдя на дунайский берег, возмужавший и потяжелевший Отто владел таким количеством нового «материала», что мог бы свободно ориентироваться в лондонской подземке, обойти все до единой кормушки с ядом в запасниках Лувра, провести школьную экскурсию в московском Музее Революции, взрослую — по Пражскому Граду и со знанием дела порассуждать о гастрономических предпочтениях Далай Ламы, не исчерпав и десятую долю возможностей. С крысой, в подробностях посвятившей Отто в тайны Тибета, кот сошелся ближе всего, она была в стае, пожалуй, самой уравновешенной.
«Это от того, что во мне уживаются поверженный бык и раненный им мотодор», — объяснила она довольно туманно.
За неделю до окончания непредвиденно затянувшегося путешествия, все трое — бык, мотодор и сама крыса — прекрасно ужились в желудке Отто, чудесным образом сбалансировав нервное, утомительно переменчивое настроение кота, изнуренного однообразием течения корабельной жизни. Разумеется, последний этап пути был несколько омрачен таинственным и бесследным исчезновением одного из полста новых знакомцев Отто, иначе и быть не могло. Не досчитавшись соратника, к тому же весьма заметной на общем фоне, авторитетной крысы, стая поступила вполне предсказуемо и сразу же принялась упрямо и совершенно бездоказательно подозревать кота. Он обижался, упрекал крыс в отсутствии творческого подхода к превратностям жизни в «промежуточном мире», между растениями и людьми (он очень гордился изобретенным термином) и костности их крысиного ума; все бесполезно. Вскоре, однако, крыса из отряда наружного наблюдения приползла с верхней палубы подранком и о чем-то таком рассказала своим собратьям — Отто, как ни прислушалвался, ничего не понял, — что поколебленная репутация «толерантного» и «свойского» кота была восстановлена в одночасье и бесповоротно. До самого порта никто не посмел ни разу подвергнуть сомнению его добропорядочность и верность данному в начале пути слову.
На всякий случай, из природной осторожности, зная о безграничном коварстве своих попутчиков, Отто пытался ненавязчиво выяснить: что именно так потрясло обитателя трюма на верхней палубе, и каким образом увиденное могло иметь отношение к незавидой судьбе тибетского грызуна? Не преуспел: близкие друзья пострадавшего никакой ясности не внесли, только все еще больше запутали; сам же «контуженый» при упоминании о памятной вылазке закатывал глаза, вываливал язык и частил хриплым дыханием.
Отто не был бессовестным котом и, в один присест расправившись с интересным собеседником, по нескольку раз в день упрекал себя за «минутную слабость» «незаслуживающим доверия негодяем» и «скотиной безвольной». С тем же рвением и еще большей искренностью он безотлагательно принимался оправдывать «недостойный поступок» «затянувшейся до бесконечности консервной диетой». Перерыв в диете уже казался ему мимолетным, почти забылся, но неясность происходящего взывала к осторожности; Отто пересилил себя, он справился. Так оставшаяся в живых популяция трюмных крыс добралась до ближайшего порта в целости и сохранности.
ЭСКАПИСТЫ И УЖАСЫ КОНСЕРВИРОВАНИЯ
Вечер, встретивший Отто в венгерском порту, оказался сырым и промозглым как на открытой палубе в море, с той разницей, что холод ощущался сильнее, а запахи были крепче. Они беспардонно хозяйничали в кошачьем носу и Отто приходилось поминутно отфыркиваться. Он вспомнил рассказы майоркианских сородичей о зимах с ледяным белым порошком, высыпающимся из облаков: на вид красивый, на вкус — вода, но если его слишком много, то можно замерзнуть и умереть. «Восемь раз умирал», — утверждал рассказчик. Для пущей наглядности он растопыривал по четыре пальца на каждой передней лапе и чуть выпускал когти — поигрывал, устраивал демонстрацию специально для дотошных, недоверичивых и персонально для Ретро, который при упоминании о «белом порошке» впадал в доступный только ему экстаз и мог выпрашивать пересказ этой истории снова и снова, до бесконечности, пока кто-нибудь не шипел в его сторону: «Да угомонись ты уже, чмо обдолбаное...»
Не зная снега, Отто интуитивно чувствовал его приближение и там же, где рождалось это предчувствие неизведанного, складывалась подсказка: холода лучше пережидать в тепле. Конечно, ею можно было и пренебречь, но Кодекс Скоттишей рекомендовал не пренебрегать умными подсказками.
«Так тому и быть, — согласился Отто. — В конце концов, не бывает путешествий без перерывов. Люди-путники называют перерывы привалами, — вспомнил он. — Теперь надо решить задачу, к чему бы такому привалиться, чтобы было тепло, уютно и питание... не из консервов».
В его голове все время крутился совет, щедро дарованный на прощанье одной из крыс: «Ты поаккуратнее в этих краях, повнимательнее. Это, прикинь, Мадьяры... Империя консервов. Замешкаешься, зевнешь — вмиг закатают в баночку с овощами, и на экспорт... У них с этим просто, все что ни подворачивается — консервируют. Частями по миру путешествовать будешь, тебе не понравится. Я так деверя потерял, думал бесследно, потом наткнулся в Астане, случайно, среди остатков горошка, не буду говорить на какую часть... Ладно, тебе скажу: глаз. По выражению опознал, деверь был туповат, особенно для крысы».
Тогда Отто понял, что образ крысиного глаза в горошке из банки будет преследовать его всю оставшуюся жизнь. К тому же, перемещение по свету таким экзотическим видом транспорта, как консервная банка, да еще в «несобранном» виде, даже с его склонностью к эпатажу показалось коту излишне экстравагантным. Уже не говоря о том, что склонностью к вегетариантству природа его не отметила, а посему жизнь среди овощей не сулила сытости.
Мысль о еде вызвала где-то внутри тоскливый, протяжный, чисто блюзовый спазм...
«Надо бы поскорее занять себя чем-нибудь, желательно побольше и повкуснее»,— озадачился кот и подстегнул вялый ход мыслей:
«Живее!»
Мысли повторились в удвоенном темпе:
«Надо бы поскорее занять себя чем-нибудь, желательно побольше и повкуснее».
Опыт подсказывал: не знаешь что делать — присядь и подумай. Он так и сделал, прочь гоня вспоминания о том, как однажды его, мирно сидящего, думу думающего, чуть было не задрали собаки.
Отто стал соображать — что еще он слышал о Венгрии, но в голове крутились только непрошенные истории о человеке, родившемся в здешней столице в семье раввина и научившемся исчезать* буквально отовсюду. Помнил, что его называли королем эскапистов. Будучи маленьким, он представлял себе подданных этого короля — должны же у него быть подданные, иначе, что это за король, — придумывал для них игры, разные трюки, как-то перед сном пригласил в этот постоянно появляющийся и исчезающий мир эскапистов, эскаписток и маленьких эскапистиков. Ретро, тот выслушал и похвалил: «Это, чувак, полный... эскапистец». Отто тогда неделю гордился признанием.
* Знаменитый американский иллюзионист, гипнотизер Гарри Гудини, настоящие имя и фамилия Эрик Вайс, родился в Австро-Венгрии, в Будапеште 24 марта 1874 года, в семье раввина.
Наконец, до кота дошел смысл дарованной памятью подсказки: наука вовремя и, что важно, бесследно сматываться — верное преимущество любого кота, здесь есть чему поучиться...
«А что это означает?» — спросил себя Отто.
«Означает, что нормально приплыл! — был ответ.
«Все-таки, на ходу такие умные мысли никогда в голову не приходят, — похвалил себя кот за верность хоть и рискованным, но проверенным техникам. — На ходу они обтекают голову вместе с потоком встречного воздуха и уносятся в никуда. Другое дело, скажем, самому сзади себя идти и ловить...»
Ощутив скрытую странность этой идеи, он на всякий случай не стал ее развивать.
ПОРТАЛЬНЫЙ МУЖИК
«Боже ж ты мой, да вы только посмотрите на это создание... Что ж ты такого натворил, что тебе уши-то напрочь пообрывали», — услышал кот и, обернувшись на голос, увидел крупного краснолицего дядьку, растопырившего руки и слегка покачивающегося взад-вперед, с носка на пятку, на широко расставленных толстых ногах. Позади него возвышался портальный кран и человек на его фоне выглядел таким же угловатым, крепким и устойчивым, будто тоже передвигался по рельсам.
«Портальный мужик... К кому, интересно, он обращается? Это кому тут с ушами не повезло?»
Дядька смотрел не куда-нибудь и не на кого-нибудь, а прямо на Отто — сомнений не оставалось, за спиной кота причал пустовал, — и при этом вполне добродушно улыбался, стягивая огромные, грязные и жесткие на вид рукавицы. Этот жест тоже мог быть истолкован как дружелюбный. По крайней мере, в тюрьме все люди, наоборот, надевали рукавицы покрепче и поплотнее, подходя к обитетелям клеток.
Отто без долгих раздумий развернулся в его сторону, лениво, с деланым, но видимым удовольствием потянулся, демонстрируя, в свою очередь, полное спокойствие и отсутствие дурных намерений. После этого давно разработанного и безотказно действующего ритуала он медленно двинулся в сторону аборигена и присел в метре — полутора от него, задрав голову, чтобы видеть выражение человеческого лица.
«Все-таки любопытно, к кому же он обращался?»
«Вот это уши... Офигеть...В жизни таких не видел... И чей же ты такой?» — дядька наклонился к Отто и, зажав рукавицы под мышкой, сразу двумя руками принялся гладить кота по голове, будто не во всем доверял зрению и нуждался в дополнительном подтверждении.
Отто его простил, но на всякий случай принялся считать, сколько раз заскорузлые ладони проедут по его макушке.
«Офигеть, — повторял дядька как зачарованный, — Сабина с ума сойдет.»
«А... Так это он обо мне?! — поразился Отто, стараясь не сильно пригибаться под тяжелыми руками— лопатами нового знакомца. — Ну... Может, оно и к лучшему, что подслеповат. Скоттиша не распознал... Совсем плохо у мужика с глазами.»
Объяснить себе толком, чем именно подслеповатый хозяин лучше зоркого, Отто так сходу не мог, хотя точно знал, что однажды пристойное объяснение наверняка найдется, само отыщется, но разницу между вероятным ночлегом в продуваемом всеми ветрами порту и возможным — в тепле и уюте чужого дома, чувствовал остро и безошибочно.
УСОХШАЯ САБИНА
Сабина с ума не сошла.
Сжав в тонкую полоску и без того бледные бескровные губы, эта сухонькая нервная женщина с недобрым пронзительным взглядом внимательно осмотрела Отто, будто сосчитала и занесла в свой личный реестр все до мелочей: усы, коготки и шерстинки, включая их незваных обитателей — поименно, — и произнеся многозначительное «Ну-ну...», удалилась на кухню. Полная противоположность громогласному, краснолицему Золтану, с которым Отто добровольно и чинно прошествовал по улице от порта к дому; идти было не более четверти часа. Золтан редко поглядывал вниз, был по какой-то причине уверен, что никуда от него Отто не денется, и не заблуждался. Редкие прохожие уважительно и всегда с улыбкой приветствовали странную пару: «Эй Золтан, здоровяк, я что-то не пойму, это ты к Хэлоуину кота вырядил?» Или: «Что-то Сабинка твоя совсем, смотрю, усохла. И шерстью от ревности поросла?! А пилит тебя как прежде?»
Некоторые слова, такие как «Хелоуин», например, были для Отто в новинку, но он чутко улавливал интонации и не находил ничего для себя обидного; тон словесных подначек был дружеским и веселым. Будучи не очень-то в курсе своей необычной внешности, он понимал, что так или иначе не оставляет людей равнодушными: они улыбались и Отто, и его большому неуклюжему провожатому, это было приятно. Он и сам старался подыгрывать дружелюбному, почти празничному уличному настроению, соответствовать ему — следил, чтобы хвост был «трубой» и шею тянул вверх так, что при ходьбе за ушами поскрипывало, будто кто-то наканифолил эти места.
На кухне его ждало блюдце с молоком.
«Хозяйка не очень, конечно, приветливая, но и не жмот. Для начала неплохо», — подумал он про Сабину и тут вспомнил как на улице про нее говорили — «усохла».
«Когда-то, наверное, как Золтан была — здоровенная. Иначе, зачем бы она ему сдалась, если с самого начала такой как сейчас была — мелочью, недотыкомкой, мелким бесом... А теперь, видишь ты, «усохла» она. И куда ее теперь, спрашивается, усохшую? Из дому не выгонишь: на сытной помойке и то не прокормится — затолкают, затопчут... Добрый, по всему видно, мужик Золтан, это чувствуется, совестливый, не мудло какое конченое...».
Надо сказать, трюмный жаргон существенно обогатил лексику Отто. Крысы оказались редкими мастаками по части смачных, перченых словечек и выражений. Об одном кот жалел: не способны были люди его понимать, не доставало им талантов для того, чтобы разобраться в кошачьей речи.
А зря.
Жалел, в смысле, зря.
КОНЧЕНЫЙ
«Конченым» в семье оказался только Дьердь — восьмилетний отпрыск Золтана и Сабины. Мальчишка, как и многие до него, с ходу — с лету усмотрел в облике Отто готовность безропотно покоряться судьбе-злодейке и распределил ему из сценария жизни роль жертвы своего недетского вероломства. Уже на второй день пребывания в новом, первом в своей жизни доме, Отто не называл его иначе, чем «мелкий гаденыш».
Сначала Дьердь прищемил коту дверью хвост, весьма изощренно, расчетливо — не до травмы, ровно настолько, чтобы тот не мог двинуться дальше. Отто замер на месте, ожидая приступа острой боли, приготовился заорать, однако напрягать голосовые связки ему не пришлось, так как ничего предвиденного не произошло. Дьердь с полминуты подержал дверь в прежнем, не дающем Отто двигаться, состоянии и, обнаружив, что кот, собственно, не собирается отчаяно вырываться, то есть не желает вредить сам себе, потерял интерес к проказе. Мельком глянув на выражение лица юного пакостника, Отто нутром почуял, что это лишь малая толика арсенала, заготовленного Дьердем для представителей животного мира и отдельно взятого кота.
Ночью, когда мальчуган крепко уснул и, разметавшись, отбросил в сторону одеяло, Отто запрыгнул на небольшую кровать и обильно помочился на простыню, проследив, чтобы обязательно натекло мальчику под пижаму; немного, чтобы не разбудить. Никакой предварительной подготовки, к черту привычный анализ вероятных последствий... Импульс, позыв, жажда мести, злобно- муякающий внутренний голос.
Утро Отто встречал триумфатором.
Лежа в углу на сложенном в несколько раз старом хлопчатобумажном одеяле, он слушал как Сабина отчитывала наследника, не экономя на сарказме и обидных словечках. Одно из них — «ссыкун» — он даже занес в свой личный словарь. На короткое время занес, то есть совсем ненадолго. Кот сообразил, что хождение этого уничижительного словечка, от которого буквально разило кошачьей мочой, наверняка окажется ограниченным всего лишь одной страной, а может быть и того меньше — районом, если речь о диалекте. Для Отто, мыслящего себя не иначе как основательным землепроходцем, это был лишний груз. «Голова не резиновая», говаривали корабельные крысы, и он вскоре забыл «ссыкуна», наигравшись его непривычным звучанием. Как и большинство мадьярских слов, «ссыкун» было почти непроизносимым.
Главное было сделано: хвост был отмщен, а необдуманная попытка детского террора превращена в войну — кошачью осовободительную. Если по хронологии, то первую кошачью освободительную. По хронологии и по имени — первую кошачью имени Отто освободительную. Проиграть такую было никак нельзя.
Потом случился разлитый по полу клей, возле миски с едой... На эту удочку «гаденыш» Отто не подцепил; невозможно: запах ацетона сразил бы и гиппопотама. Далее, как курьерский поезд, то есть почти без остановок, последовали: кусок свежей рыбы в мышеловке, кружок ливерной колбасы на блесне отцовского спининга в полуметре от подоконника, за открытым окном, на шестом этаже... Жестянка, привязанная к хвосту... Понемногу Отто стал уставать от необходимости все время быть на чеку, изначальный кураж таял как иней на откосах под солнечными лучами. Он по-прежнему хорохорился, не желая признать, что, как ни печально, не поспевает за фантазиями изобретательного негодяя, темп потерял. Увы, дело обстояло именно так.
На комок из сырной стружки с толченым снотворным Отто повелся, как дешевая мышь-малолетка, и проспал, кто знает сколько времени, пока ни очнулся в самом что ни на есть бедственном положении: лапы скленны изолентой, здоровенная бельевая прищепка унизительно плющит нос, рядом — узнаваемая по зловонью труба мусорпровода, прямо над головой — люк. Одному кошачьему Богу известно, что отвело юного натуралиста от самого, казалось бы, простого решения... Отто еще несмышленышем слышал от соплеменников про полеты в вонючей трубе с приземлением в помойную кучу в комнате метр на метр, без окон. Там, говорили, запросто можно сойти с ума от запахов, переживаний и обжорства... Спугнуть Дьердя вряд ли кто мог, жильцы дома предпочитали глухой лестнице лифты. Если только кто с мусорным ведром вышел, но тогда Отто наверняка бы заметили, а уж у кого поселился знатный котяра, ни для кого в подъезде секретом не было.
Скорее всего, Дьердь и не замышлял радикального избавления от кота, дальновидно предполагая, что рано ли поздно тот неизбежно попадется кому-нибудь на глаза и его, униженного, с расфокусированным от снотворного зрением и увядшими рефлексами, вернут в семью, где младший ее представитель придумает еще что-нибудь этакое, веселенькое... «И то правда, — с трудом ворочал Отто затекшими мыслями, — кто же добровольно откажется от столь подходящего объекта для шкодливых забав, ублажаюших неокрепшую душу и детский пытливый ум?!»
Прищепку скинуть все-таки удалось, с крокодилей злобой она щелкнула в воздухе челюстями и валялась теперь на боку, никчемная, парализованная собственной яростью — урок всем, ослепленным ненавистью. Нос саднило и, хуже того, он чесался. Если следовать кошачьей примете — «нос чешится к битью или валерьянке», то чесаться ему следовало гораздо раньше, ибо ничто не предвещало скорого хмельного удовольствия.
После тщетных попыток освободиться Отто решил не орать и затих на грязном полу — поруганный и раздавленный, вспомная уроки незабвенного папеньки:
«Попал в переплет — терпи. Сразу ответить не вышло — не мсти. Стоит только самой мелкой, малюсенькой мыслишке о мести прокрасться в твою рыжую голову, как ты, хочешь того или нет, признаешь, что на данный момент — в проигрыше, продул... А скоттиши, заруби себе на носу, никогда не проигрывают! Пойди и найди другого кого, с кем справишься... и порви его в лоскуты, получи удовольствие! По первое число вздуй! Как так, другой ни при чем?! Что из того? Зато комплексов у тебя не будет. Это, сынок, крайне важно, потому что у скоттишей комплексов не бывает. И вообще, таких, чтобы совсем «не при чем», я не встречал. Каждый «при чем», можешь не сомневаться. Не «при том», так «при этом»...»
Чертовки мудрый был кот.
«По всему выходит, никакой я не скоттиш, — пришел Отто к печальному выводу. Жажда мести раздвоилась и была тут как тут: одна половинка гнездилась в его душе, обустроилась, потирала мелкие лапки; другая блуждала по мыслям, отбирая и сплетая в канат самые недобрые.
«С другой стороны, какая разница, кем окочуриться на ледяном полу в шаге от помойки... Может быть и хорошо, что не скоттишем, род не опозорю... Загрызу сволочь!»
Спас кота Золтан. Покурить на лесницу вышел. Сабина никогда не гнала его с табаком прочь из дому, хотя сама сигаретами не баловалась, даже при гостях, но Золтан предпочитал иногда не рассиживаться на кухне, шел на лестничную клетку, где не так жарко, да и передохнуть можно от вечного недовольства жены. Вначале он решил, что кто-то старую одежду на пол бросил, не стал запихивать в смрадное жерло, бомжам оставил... Удивился: бродяги так высоко никогда не наведывались, не было еще такого. Решил сам не полениться и выбросить — не любил неопрятноять, порядок любил. Вот и подошел.
Дьердь дрожащими руками, на глазах у отца, распутывал ослабевшего, неспособного дать отпор полуживого Отто, причитая сопливо: «Ну куда же ты пропал!? Я тебя обыскался...» При этом умудрялся, мерзавец, размазывать по лицу выдуманные слезы.
— Папа, — Дьердь натурально всхлипнул, Отто давно признал за ним талант лицедея. — Это все из за меня, это я один виноват. Он, наверное, в щель выскользнул, когда я мусор выносил, а там мальчишки соседские... Ты же их знаешь...
— Проучу засранцев! — серьезно грозился Золтан и успокаивал сына: — Не плач, никакой твоей вины в этом нет. Жив твой любимец, и хорошо. Главное, что нашли вовремя. Как чувствовал... И курить-то не очень хотелось, от безделья...
«Маленькая двуличная сволочь.»
Отто с трудом сложил вместе эти три слова. На более энергичные мысли не было сил.
Сабины все это время дома не было. Раз в неделю она собирала в сумку тряпки, щетки, банки пластмассовые и уходила на целый день. Возвращалась обычно такая уставшая, что оставшуюся от ужина немытую посуду терли Золтан и Дьердь, поочереди. Правда, утром Сабина всегда тарелки перемывала.
Поздним вечером, когда Золтан и Дьердь, попеременно солируя, рассказывали Сабине о случившемся, она, казалось, не испытала к коту никакого сочувствия, внимания на него не обращала, будто и не было Отто в комнате, зато время от времени пристально и пытливо поглядывала на Дьердя. Тот прятал глаза, принимался шумно сопеть, а подрагивающую нижнюю губу выпячивал сковородником.
— Да успокойся уже, жив-здоров твой любимец, — приглаживал Золтан упругий ежик мальчуковых волос.
«Святой, — думал о Золтане Отто. — Жалко, не в те руки попал... Хорошо хоть со мной ему повезло».
Но куда больше, чем нечувствительный к фальши отец, Отто интриговало странное поведение Сабины. Похоже было, что хозяйка не заблуждается на счет своего отпрыска, знает ему настоящую цену.
«Может быть, она не такая и стерва, просто не повезло гаденыша произвести на свет, — сделал Отто довольно смелое предположение, устроившись возле хозяйских тапок у батареи, когда ночь вытолкала, наконец, из дома незадавшийся день. — Не сама же она себе его выбирала? Навязали... Матушка моя тоже, когда расстраивалась, говорила, что если бы можно было детей выбирать, то она остановилась бы на ком-нибудь не таком прожорливом. На послушном бы остановилась...»
Сам не зная почему, он не чувствовал нелюбви к «усохшей» Сабине, скорее сочувствовал ей. Даже попереживал недолго по поводу ее незавидного «усыхания», хотя сама она относилась к коту с такой же душевностью, как к холодильнику или утюгу. Это при том, что пользы они, Отто был абсолютно уверен, приносили значительно меньше. Особенно холодильник с его ненасытным нутром. Утюг был намного скромнее — только пил, но помногу и каждый день. Потом страдал, дурья железяка, пыхтел...
«Ну кто, спрашивается, водой «надувается» перед работой? Лошадь — и та умнее, хотя и больше намного. Никакого соображения!»
Отто считал, что чем компактнее тело, тем больше влияния на него оказывает мозг, не подозревая, что теория угасания волн, в частности звуковых, лежит в основе проектрования студий, а не тел.
«Золтану, по большому счету, хуже всего досталось, — пожалел хозяина Отто, засыпая на животе — бока отлежал у мусорпровода. — Со всеми мужик вляпался: и с утюгом, и с холодильником, и с сынком, и с мамашей. Все-таки она сука, конечно... Холодильник — сундук прожорливый, а утюг — болван.»
ПОДСТАВА
Месяц спустя кожаный ремешок хозяйских часов, которые Золтан тщетно искал последние несколько дней — с ног сбился, всех запилил, — в самый неподходящий момент предательски блестнул позолоченной пряжкой в кармашке сыновьего ранца. Родитель решил пожертвовать пару минут проверке школьных достижений своего отпрыска — заглянуть в дневник...
Чтобы ненароком не зацепили, кот предусмотрительно занял позицию в узком пространстве между диваном и стеной, где и залег на пару с мечтой запечатлеть в памяти каждое мгновение суровой и справедливой расправы. Через пару минут даже ему стало не по себе, хотя он и не усматривал изъяна в благородном порыве Золтана отучить сорванца посягать на чужое. Разве что метод?!
«Ты у меня потаскаешь отцовское! Говнюк! Стервец! Сукин сын! Негодяй! Ублюдок!»
Дьердь как мог уворачивался от отцовского ремня и орал как пожарная машина, скорая помощь и жирная Тереза с третьего этажа одновременно. Отто был уверен, что унаследуй он матушкины — стоячие, а не отцовские уши, неизбежно впал бы во временную если не пожизненную глухоту. Кота ощутимо потряхивало при мысли, какова была бы его доля, попадись он во время подготовки «возмездия». Было от чего трястись. И попасться, кстати, мог запросто...
Во время охоты на хозяйский хронометр с Отто приключился казус, грозивший провалом всей операции. Ночью, когда Золтан «урчал» так, что шерсть на загривке Отто вставала дыбом, а Сабина при этом спала бесшумно и почти бездыханно, как щепка, он вспрыгнул на допотопную, размером с журнальный стол, прикроватную тумбочку, и самым нежнейшим образом прихватил зубами часовой ремешок. Однако в момент отхода — сперва на кровать («Не потревожить Золтана!») и только потом — на ковер, чтобы не повредить драгоценный предмет, — нижний клык неожиданно оказался в одной из дырочек в коже и совершенно натурально застрял.
Вот же, кретинский ремешок, приключится же такое...
Сначала Отто стало смешно, и это понятно: в самом деле, забавно стать пленником собственной добычи, если ты не охотник на львов, медведей, не полицейский и не владелец автомобиля с автоматической блокировкой дверей. Уже на ковре Отто принялся прижимать лапой другой конец ремешка, потом сами часы, пытаясь высвободить застрявший зуб, но все действия привели лишь к тому, что дырка плотнее обняла клык, будто для этого и была проделана.
Стараясь убречь от микробов паники остатки неведомо как пережившего стресс хладнокровия, кот принялся планировать утро. Разумеется, с учетом «вновь открывшихся нерадостных обстоятельств». Ни одна из рождавшихся в голове стратегий ему не нравилась. Разнились они исключительно до момента пробуждения любого из домочадцев. Дальше события становились легко угадываемы, однообразны, а последствия непредсказуемы и необратимы. На голом энтузиазме — «Скоттиши не паникуют!» — ему удалось сдержаться и не заорать от ужаса.
Не потревожив ни единой живой души — даже паук, насладившийся молью, которой приснились твидовое пальто и две махеровые кофты, не выпал из тревожного забытья — Отто добрался вместе с часами, ставшими продолжением нижней челюсти, до ванной комнаты. Там на махровом коврике Отто безмолвно, но безкомпромиссно подрался с непослушным предметом, фактически упустив момент, когда им обоим удалось освободиться друг от друга. Поверженный враг валялся в изнеможении на мягкой подстилке и стрелками вверх — на «без пяти час» — молил о пощаде.
Отто с трудом одолел искушение удалиться по-тихому в излюбленный закуток рядом с батареей: пусть Золтан сам разбирается, как так случилось, что его пропавшие любимые часы оказались в ванной комнате на полу, или Сабина пусть поломает голову.
«Золтан намедни отметил с друзьями какой-то невнятный праздник — «Нелезь!» называется, так он сказал хозяйке. Наверное, день борьбы с альпинизмом. Все равно, так или иначе, оба будут коситься на Дьердя... Должны! На кого же еще?»
Однако, бросить затею мешал масштаб задуманного.
Зажав исключительно в мелких, от природы плотно прижатых друг к другу, передних зубах отливавшую золотом в свете луны застежку, задрав подбородок повыше, чтобы часы, не дай Бог, не стукнули об пол, Отто добрался до ранца Дьердя. На сей раз обошлось без сюрпризов — парень никогда не застегивал боковые карманы.
...Послушный внутреннему чутью, кот подался задом чуть глубже в свой пыльный тоннель. Он немного потерял в обзоре, но выиграл в недосягаемости, стал совершенно невидим.
«Вот она, наука отступать, основа основ искусства настоящего воина», — похвалил себя кот.
Конечно, ему стоило бы учесть, что «тоннель», в котором он затаился, был по сути аппендиксом и, продолжая пятиться перед эскалацией ярости отца семейства и ростом сыновьего несогласия с выбором средств воспитания, Отто рано или поздно уперся бы задницей в стену. Ему повезло: судьба приняла его сторону. Или не приняла никакую. Глубже втискивать зад ему не пришлось.
Жалеть о «подставе» кот не собирался, хотя в самых смелых мечтах не смог бы нафантазировать такое неукротимое буйство, еще и в двух отделениях, без антракта — в момент экзекуции домой вернулась Сабина.
Дьердь на несколько дней прекратил травлю Отто и делал уроки стоя, что было приятным напоминанием о выстраданной победе. Еще кот, хотя это и частность, был чрезвычайно доволен, что его взгляд на сущность Сабины стопроцентно совпал с хозяйским.
«Сукин сын!», — часто повторял про себя Отто.
С мнением Золтана он считался. Правда, исключительно в тех случаях, когда его разделял.
ЗАТЯНУВШЕЕСЯ ПРОЩАНЬЕ
За все это время Отто так и не удосужился выучить, как же его зовут, находя оправдание в том, что имен был целый букет, никак не меньше. Золтан звал его Рыжим, или, под настроение, Плутом. Сабина — Дармоедом, Лентяем, Балбесом а то и просто коротким «Эй!». С ней было проще всего, если вдуматься, то какая разница, как зовут, если зовут на кухню! Дьердь на людях бессовестно подражал отцу, а когда оставался с Отто наедине предпочитал злобное «Тварь...». В такие минуты чутье подсказывало коту, что участь его заведомо предрешена. Изгнание из тепла, в лучшем случае, оставалось лишь вопросом времени.
На множественность имен Отто реагировал вполне адекватно: если в доме три человека, то любое четвертое имя — его. Никакими уменьшительно-ласкательными прозвищами люди в этой семье не одаривали друг друга, скорее всего — это не было в здешних не в традициях.
Услышав долетевшее с кухни незнакомое, но явно призывное «Где же эта Зараза?!» Отто незамедлительно притрусил на зов, раскачивая устремленным в потолок хвостом как парусник мачтой на рейде, пытаясь по запаху определить свои перспективы. Вопреки заведенному порядку он был вероломно, абсолютно не к месту схвачен за шкирку с последующим перемещением в вертикальное висячее положение, отчего резко перехватило дух, а глаза ринулись прочь из отведенных им в голове мест. Несмотря на столь оскорбительное неудобство, Отто решил не сопротивляться, догадывался: с Золтаном этот номер не пройдет, из такой руки не вырвешься; фатальная рука.
«Главное, чтобы не дошло до ремня», — беззвучно взмолился он, расслабил все мышцы и паралоновым чучелом обвис в мощной хозяйской лапе.
«Если не хочешь получить на штаны все, что эта сволочь сожрала, на пол опусти. Или подох уже?» — донесся до Отто ровный холодный, брезгливый голос хозяйки, и в этот миг он на всю жизнь усвоил, что отношение к «братьям меньшим» наследуется по материнской линии.
Эту гипотезу он слышал во время путешествия на корабле от самой старой трюмной крысы, вволю пожившей среди людей под личиной уникальной морской свинки «из древнего, страдающего признаками вырожденеия, аристократического рода». По правде сказать, крыса его не убедила. К тому же животное никак не «кололось» — на чем погорела легенда. А как в таком случае доверять?
В кои-то веки непритворно шатаясь, понурый Отто медленно отошел от троицы домовладельцев, только раз с укоризной глянув в их сторону, через плечо, протяжно. В глазах двоилось и разъезжалось, никого отдельно Отто не рассмотрел. Люди молчали, но все и так было ясно, без слов: посреди кухни на полу валялись осколки разбитой банки из под малинового варенья, Отто чуть было не вперся в них сослепу, обошел. В последний момент, уже на пороге кухни, кот неожиданно крутнулся на месте, прыгнул по памяти туда, где маячила самая мелкая из фигур... Он смог, долетел, вцепился зубами в лодыжку «гаденыша»! Тот заверещал фальцетом и так сильно дрыгнул ногой, что Отто трижды оглох: от вопля, от боли, пронзившей бедро, с размаху впечатанное в бетонный угол, и от встречи с ножкой стола, к которому отлетел.
Начиная со следующего дня, каждый заход на кухню будет связан для Отто с гордым воспоминанием о своем безрассудном поступке. Выщербину от вечно «натыкающегося» на угол недотепы пылесоса он объявит отпечатком своей левой задней лапы.
Стена славы. Ни больше ни меньше.
Его можно было понять.
Переполох по случаю непредсказуемой выходки Отто проистек невероятный. Дьедь продолжал орать, временами переходя к завываниям, Сабина там же, на полу, мазала ему ногу йодом, пролила полпузырька, перепачкала вонючей коричневой жидкостью два полотенца, а «гаденыш» все никак не хотел успокаиваться. Она схватила одно из испорченных полотенец и в сердцах стеганула Дьердя по попе, но попала намного выше — к испорченным йодом полотенцам добавилась модная майка, а истеричные вопли «жертвы» и вовсе достигли децебельных значений.
Золтан молча наблюдал за происходящим, наверняка раздумая — что лучше: рявкнуть в полную силу легких «Дурдом какой-то!», и только потом прогрохотать сапогами до прихожей, нарочито громко хлопнуть дверью и присоединиться к друзьям в пивной за углом, или проделать все то же молча, не привлекая внимания соседей, без того взбудораженных бесконечными воплями Дьердя...
Впрочем, про Золтана Отто мог и нафантазировать. Кота в это время на кухне уже не было и впомине.
Некоторое время спустя, входная дверь действительно основательно хлопнула, а с ней — на неожиданной, невпопад, ноте, будто певец увидел в суфлерской будке голую задницу — затих Дьердь. Коту подумалось, что Сабина — конечно же сука, но с железным характером: за все это время она не издала ни единого звука, и даже любимому дитяти не досталось ни толики утешения, если не принимать за ласку охаживание по спине вафельным полотенцем свежеизмазанным йодом; сомнительно.
За окном бесчинствовал февраль. Стекло, отделявшее Отто от внешнего мира, расцвело невиданными рельефными серебряными букетами. Он пролеживал ноющий бок на подоконнике, разогретом снизу радиаторной батареей, рассматривал на окне причудливые картинки и загадывал, как скоро наступит пора тепла и можно будет вновь отправляться в манящий неизвестностью путь. Кот все еще связывал в неразрывную нить два события — неизбежный приход весны и желанное расставание с временным домом, хотя сам в прочность нити уже не очень-то верил. В общем и целом, место был теплым и сытным, а если не терять бдительности в отношении «мелкого гаденыша», то и безопасным, отнгосительно, разумеется... По крайней мере так было до последнего дня. Отто не хотелось самому себе признаваться, что мальчишку он все-таки недооценил. Он с грустью думал об этом, устроившись зализывать раны на подоконнике в гостинной. Намеренно выбрал место на виду, не прятался, был уверен, что за кары за нападение на «гаденыша» не избежать. Отто не видел способа, как донести до людей, что это была расплата. В глубине души он, конечно, надеялся, что смягчит людские сердца демонстрацией беззащитности и страдания от утраты значительной части драгоценного здоровья.
«Демонстрация беззащитности скоттиша не унижает, — слышал Отто голос отца. — Внешне она неотличима от показного пренебрежения опасностью. Это на случай, если поблизости вдруг оказались недружественные свидетели. Запомни: важнее всего первым предложить правильное толкование. С этого момента все твои недруги — поганые злопыхатели.»
Отто увлекся своими мыслями, когда услышал как Сабина отправляет сына в постель своим особенно нежным материнским «Ну хватит уже прикидываться, нытик, спать иди! Чтобы через пять минут был в кровати. Проверю.» Потом он улавливал кончиками вислых ушей долгие шорохи на кухне и почти пропустил момент, когда Сабина появилась в дверном проеме. Женщина посмотрела на Отто, убедительно принявшего «жалкий вид номер шесть» (по собственной пятибальной шкале) и укоризненно покачала головой, что вполне могло означать «Вся семья, включая кота, сплошные уроды... Правы были родители, ох правы...»
Кот намеренно отвернулся от хозяйки, с замиранием сердца продолжая чутко прислушивался к происходящему за спиной. Он услышал как хозяйка сняла с вешалки шубу, затем дважды «отъездили» по тупиковому маршруту замки стальных «молний» на сапогах, а спустя минуту тихо щелкнул дверной замок. Он точно знал, куда лежал ее путь.
«Настоящий друг был бы просто обязан предупредить хозяина» — совестливо подумал Отто.
На беду Золтана, у его кота никогда не было ни настоящих хозяев, ни настоящих друзей. А в этот день — вообще никаких.
Не издав ни единого звука, даже стараясь пореже дышать, Отто прокрался на темную кухню, где замер на несколько долгих секунд, прислушиваясь, не крадется ли из спальни «гаденыш». Превозмогая немалые неудобства, создаваемые ушибленным бедром, он в три мощных прыжка оказался на верхней поверхности холодильника, рядом с металлической хлебницей. Сдвижная белая крышка хлебницы пестрела ярко-красными сердечками, каждое размером с подрощеную навозную муху. К слову сказать, Отто считал крышку тайным счетом дамских сердец, завоеванных Золтаном. Он не просто завидовал хозяину, а искренне им восхищался. Бог свидетель, сам Золтан не давал для таких, пусть и лестных, умозаключений ни малейшего повода поводов, потому и жил до сих пор укомлектованный всеми органами, как при рождении. Сабина не стала бы церемониться, а с ее ростом — аккурат дотянулась бы, куда надо... Или — куда не надо... В этом месте Отто путался. Однако, однажды он наблюдал эту женщину за разделыванием индюшки, в ту ночь ему снились кошмары.
Предельно аккуратно, стремясь не утратить баланс, кот свесился головой вниз, так далеко, как только мог. Сколько вес позволял, чтобы позорно не сверзнуться вниз. На стальной полированной дверце он вывел остро отточенными когтями: «Это гаденыш все специально подстроил! Я не виноват!»
Беда, однако: коты на вертикальных поверхностях пишут слишком мелко и в несколько параллельных столбиков: снизу вверх, если висят вниз головой и сверху вниз, если сидят на полу. Обычно люди ошибочно принимают их послания за царапины, больше тысячи лет им не хватило на то, чтобы расшифровать хотя бы одну; тупые лентяи.
Два последующих дня Отто терпеливо ждал, что будет услышан, точнее прочитан. Потом он решил для себя: «Среди людей с таким убогим сознанием и низкой граммотностью, которые и к холодильнику-то подходят исключительно за едой, а не почитать, блестящее будущее недостижимо». Иного будущего — не блестящего — Отто для себя не планировал. Еще несколько дней он старательно трамбовал в себя пищу впрок, стараясь побольше есть и поменьше двигаться, а когда предоставился шанс, выскользнул незамеченным в приоткрытую дверь.
Он обстоятельно обставил уход: Золтану оставил побольше теплых уютных рыжих шерстинок и дружелюбного запаха на его любимых домашних шлепанцах — каждый размером с Отто; Дьердю — клочья ковбойской шляпы, которой он с таким упоением хвастался перед друзьями; Сабине... Сабина, на свое женское счастье, не была ни облагодетельствована, ни наказана. «Хватит с нее, «усушенной», и золтановких «боевых зарубок» на хлебнице», — рассудил Отто. Чувства справедливости ему было не занимать. Он в который раз позавидовал Золтану, но совершенно не к месту, неизвестно отчего — вдруг, совсем мимолетно, мельком, буквально на долю секунды — подумал вскользь, что Сабине живется непросто.
Продолжение истории Отто читайте в романе Андрея Виноградова «В Портофино, и там…»
|
